Напомню, после окончания университета я был направлен в военную электротехническую академии связи, в г. Ленинград.

Хотя мы там больше участвовали в боевых операциях, нежели учились, нас выпустили, как досрочно окончивших академию.

Военные с университетским образованием, да ещё учившиеся в армейском учебном заведении были крайней редкостью.

Созданная мной «колючая связь» обратила внимание начальства. Думаю, по инициативе начальника связи дивизии меня направили на значительно более высокую должность — заместителя начальника связи корпуса.

Предписание о переводе было получено командиром полка во время битвы на Курской дуге (наша дивизия участвовала во взятии г. Орла).

В боевой обстановке быстро перейти на новое место службы не удалось. Пока я искал его (в обстановке секретности это была не простая задача) корпус, куда я был направлен, был передан в другую армию, и моё назначение аннулировалось. Пришлось идти в отдел кадров за новым направлением.

Я не жаждал высоких должностей, и принял первое же предложение занять место убитого командира радиороты корпусного батальона связи.

Корпус, в который я попал, входил в состав соединений, непосредственно соприкасавшимися с отступившими немецкими частями. Сдав документы и представившись командиру батальона связи, я сразу же включися в боевую жизнь радиороты.

Наиболее важной задачей роты было поддержание регулярной радиосвязи со штабом армии. Этой цели служила мощная радиостанция РАФ.

Последняя питалась от генератора со специальным бензиновым двигателем (его называли «движком»).

При работе радиостанции «движок» довольно сильно шумел. Имея в виду, что противник «был на носу», звуки демаскировали место положение штаба. Не случайными случались артналёты на роту, где располагалась радиостанция. Начальник штаба приказал мне изыскать способ звукоизоляции.

Естественным решением было удалить «движок» в овраг, расположенный в метрах двухстах от штаба, поместить его в одну из расположенных там землянок и соединить его с радиостанцией телефонным проводом.

«Движок» переместили, завели, звук в расположении штаба не был слышен. Я доложил начальнику штаба о выполнении приказа и здесь же получил задание передать в штаб армии радиограмму.

Прибежав к радиостанции, я подал шифровку радисту-оператору, но тот заявил «после подключения проводов, протянутых от замаскированного движка, радиостанция перестала работать».

В этот момент подошёл начальник штаба корпуса с ещё одной радиограммой особой срочности и стал ждать ответов.

Взволнованный, я стал лихорадочно искать неисправность. Измерив напряжение на входе радиопередатчика, я обнаружил, что оно резко упало, и здесь усилия мысли открыли причину: напряжение упало на телефонных проводах, имеющих относительно большое омическое сопротивление.

Я приказал бегом соединить радиостанцию с движком ешё двумя проводами и три провода соединить параллельно.

Когда это было сделано, радиограммы были здесь же посланы в штаб армии.

Рассказывает бабушка Анны Васильевой — Нина Николаевна Макаренкова.

«Воспоминание из детства: я совсем маленькая, тяжело болею двусторонним воспалением легких… Отец меня держит на руках и просит выжить… Выжила. Сейчас мне восемьдесят, и моя дочь записывает мой рассказ.

Помню войну, хотя на момент её начала мне было всего четыре года. Странная всё-таки штука память: отчётливо помнятся некоторые моменты прошлого, а что было вчера или позавчера? Порою забывается.

1941 год. Отец ушёл на фронт. Мы жили в Багрецах. Смоленщину оккупировали фашисты, и у нас в доме поселились два немца. Имён их не помню, но помню, что один, молодой, был злой, и мы его очень боялись. Когда он приходил в дом, мама нас загоняла на печку и велела не высовываться. Второй, постарше, был добрый и в отсутствие первого потихоньку нас подкармливал, говоря: „Матка, у меня в Германии двое своих детей осталось…“. Молодой тоже приносил в дом еду, но трогать её было категорически нельзя: „Иначе худо будет“, — предупреждал нас его сослуживец. Жить было голодно и страшно, мы были подчинены режиму, введённому немцами. С наступлением комендантского часа на улицу выходить запрещалось.

Сестра Тамара помнила, что рядом, в трёх километрах от нашей деревни, в райцентре Монастырщина, фашисты согнали местных евреев, вырыли ров, выстроили их вдоль него и расстреляли. Ров закопали. Говорят, что оттуда ещё некоторое время доносились стоны тех, кого пуля не убила сразу…

Отца комиссовали с фронта после тяжелой контузии. Контузия его и спасла, так как впоследствии часть, в которой он воевал, участвовала в Сталинградских сражениях. Многие его однополчане погибли… Нам с приходом отца домой жить стало легче. Он каждый день рыбачил, и это нас спасало от голода.

Осенью 43-его, когда наши войска освободили Смоленщину, немцы отступали. Покидали деревню они очень раздражёнными. А тут ещё наш солдатик, вернувшийся с фронта, решил им в отместку стрельнуть вслед пару раз, что и разозлило немцев окончательно. Они развернули свои танки и дали залпы по всем домам деревни. Дома сгорели… Наши бабушка и дедушка, жившие в этот момент у нас, смогли во время пожара спасти два мешка с кое-какими вещами. Это было всё, что у нас осталось.

Во всей деревне уцелело два дома, которые стояли за деревьями. В одном из них жили наши родственники, которые нас и приютили на время. Отец сделал землянку, в ней мы и перезимовали семьёй. Потом родители приняли решение переехать на постоянное место жительства в Монастырщину.

Жили бедно. В соседях жила тётя Паша с мужем. Детей у них не было. Она говорила моим родителям: „Отдайте мне Нинку. У вас кроме неё трое детей. Самим есть нечего“. Но отец твёрдо отвечал, что меня не отдаст. А тётя Паша меня любила. Помню, что потом она долгое время торговала тканью в местном магазинчике, и любимой её фразой после расчёта с покупателями были слова: „Ну, мы с Вами честно разошлись“.

Отец работал сапожником. Оплату брал со всех разную, знал, кто и сколько может дать, так и просил. Мама вела хозяйство. Тяжело это было, не то что сейчас. Вкус приготовленной ею еды помню до сих пор. Когда стали оправляться от войны, появилось мясо. Она его вялила и вешала на чердаке, готовила к зиме. Оно так пахло, что иногда мы пробирались на чердак, чтобы тайком попробовать кусочек.

Как-то на Новый год мне очень захотелось ёлку. Отец сказал, раз хочу, должна принести сама. Дал топор. И я одна пошла за ёлкой в лес. Срубила её. Домой шла совсем обессиленная, меня подвёз до дома проезжавший мимо местный житель. Как доехала, не помню. Помню только лицо старшей сестры Тамары, склонившейся надо мной и радовавшейся, что я пришла в себя. А я тут же начала искать топор. Ёлка лежала рядом, а его не было. Без топора дома нельзя: другого нет. Пошла искать подвозившего меня мужичка. Нашла. Забрала у него наш топор и принесла домой».

Мне было 14 лет и 8 месяцев. 20 июня 1941 года я выехал из Рязани в Москву с билетом до Ленинграда. Несколько дней назад получил свидетельство с отличными оценками об окончании седьмого класса. На такое расстояние это была первая самостоятельная поездка в жизни. Ехал по приглашению дяди Коли, брата мамы, преподавателя математики в техникуме.

В Москве я должен был переночевать, у другого брата мамы, дяди Вени, закомпостировать билет и на следующий день выехать в Ленинград. 21 июня в 12 часов по радио прозвучало сообщение Молотова, министра иностранных дел, о нападении Германии на СССР. Дядя Веня стал меня отговаривать от поездки, но я уверенный, как и все дети тогдашнего времени, что война будет идти на территории врага, которого Красная Армия разгромит в считаные дни, закусил удила и заявил, что поеду. Дядя Веня не служил в Армии, не участвовал в Первой Мировой войне, он был инженером по контактным сетям трамваев и троллейбусов, но как в воду глядел, рисуя на дверях Ленинградского вокзала пальцем со словами: «Вот Ленинград, вот Москва. Немцы в первую очередь отрежут Ленинград от Москвы». Но я ничего не хотел слушать и утром 22 июня был в Ленинграде.

Уже на следующий день в сопровождении Нины выехал на дачу, до станции Шапки добрались на электричке, до дачи в деревне на попутной телеге. Деревня была населена одними финнами, проживавших там с незапамятных времён, ещё задолго до революции. Меня не очень поразило, что двери домов не запираются, это я видел и в деревне под Рязанью, но здесь не было и скоб или других приспособлений для навешивания замков. Прямо к деревне подступали леса со множеством озёр. Кроме Веры с дочкой других дачников в деревне не было, как не было и газет, и радио. Вначале с Верой в одном доме жила её подруга, кажется, Таня Молчанова. На воскресенье приезжала Нина или дядя Коля с тётей Леной. Я каждый день ходил купаться на ближайшие озёра, или в лес за грибами, или за земляникой. Иногда отпускал в лес Веру, оставаясь в качестве няньки с маленькой Таней. Никаких сведений о войне у нас не было. В деревне всё было тихо и спокойно. Молоко, сметана, творог, яйца были дёшевы. Мясо, крупы привозили из Ленинграда. Однажды, купаясь на озере, я увидел как из облака в нескольких километрах вывалился и перешёл в пике, скрывшись за деревьями, самолёт. Был он довольно далеко и звука мотора слышно не было, но последовал звук далёкого взрыва. Затем начали пикировать второй, третий, десятый самолёты, и взрывы продолжались. Придя в деревню пошёл в правление колхоза и рассказал об этом дежурному, который позвонил по телефону и сказал, что это учебная стрельба. Но через несколько дней до нас дошли слухи, что это немцы бомбили пороховые заводы в Саблино. Где-то в середине августа, через деревню прошло стадо коров в несколько сотен голов. Коровы страшно мычали, не доенные несколько дней, сопровождавшие коров несколько человек пояснили, что это колхозный скот угоняют в тылы от немцев. А через несколько дней, на рассвете, в окно постучал председатель колхоза и сказал: «Вера Николаевна, немедленно собирайте вещи, сейчас подойдёт подвода, уезжайте на станцию, завтра здесь будут немцы». Вера спросила: «А как же вы?» Председатель сказал, что в Гражданскую войну они уходили на известные им острова среди болот. Уйдём и мы сейчас. Но в середине 50-х годов я узнал, что немцы приняли беженцев-финнов за партизан и уничтожили бомбовыми ударами. Какого числа это было, уже не помню. Когда подъехали к станции, там стоял паровоз с одним классным вагоном. Мы залезли в вагон, других пассажиров не было и вообще на станции никого не было. Часа через два наш «поезд» тронулся, это был последний поезд, прибывший в Ленинград из Шапок, немцы перерезали Октябрьскую Ж Д. 29 августа немцы захватили станцию Тосно, освобождённую только 29 января 1944 года. Из Ленинграда в августе начали отправлять эшелонами детей, но два эшелона, по слухам, разбомбили немцы, какие-то эшелоны приехал в зону уже занятую немцами. Я сам не был свидетелем, но, по слухам, матери отправляемых детей устроили у Смольного бунт против отправки и эшелоны перестали формировать. Да и выехать из города уже было нельзя, все дороги были перерезаны линией фронта. Уже позже я узнал, что эвакуацию из города начали ещё 27 июня 1941 года, что занимались этим городская и районные комиссии. За 10 дней в июне в Ленинградскую область было вывезено 200 000 детей, из которых до наступления зимы вернулось 175 000. 10 августа 1941 года было принято решение об эвакуации ещё 70 000 женщин с детьми, но эти планы не были реализованы, так как 29 августа немцы захватили Шлиссельбург и вышли на левый берег Невы, замкнув кольцо блокады на сухопутной территории вокруг Ленинграда. В Ленинграде мы жили на Литейном проспекте в доме 51, кв. 33, на третьем этаже в коммунальной квартире, переоборудованной из классов гимназии. В квартире было 6 комнат, расположенных вдоль длинного коридора, заканчивающегося общей кухней, а на другом конце «тёмной» комнатой (единственное окно в ней почти упиралось в стену). Дом имел сложную форму буквы «О» с ответвлениями на концах и выходил одной частью на Литейный, а другой стороной на Фонтанку к Институту Арктики. В одной из внутренних сторон здания размещался театр драмы и комедии (размещается он там и в настоящее время). Нашей семье, включая сестру и тётю Елены Дмитриевны (дядю Колю, Веру, Нину и меня), принадлежали две сравнительно большие комнаты и одна маленькая рядом с кухней, с окном, выходящим во двор.

Когда в комиссии по эвакуации выяснилось, что мой выезд домой в Рязань невозможен, я записался в школу, расположенную на Моховой, прямо в доме над ТЮЗом (театром юного зрителя). Не помню, когда я в первый раз появился в школе, но занятий уже не было. Я сразу стал членом пожарной дружины, сформированной из старшеклассников. Мы должны были раз в двое-трое суток дежурить по 12 часов на чердаке школы, чтобы тушить зажигательные бомбы, которые надо было хватать щипцами с длинными ручками и кидать вниз на асфальт, либо засыпать песком прямо на чердаке. Первые воздушные тревоги прозвучали ещё 23 июня и не удивительно, время полёта с финских аэродромов составляло несколько минут. Для оповещения на улицах были установлены огромные репродукторы, в каждой квартире должен был быть также установлен динамик радиосети, выключать который было запрещено. Если не было передачи, то раздавались звуки метронома. Воздушная тревога объявлялась пронзительным воем сирен и голосом «воздушная тревога». Тревоги в период нашего возвращения в город в двадцатых числах августа объявлялись по несколько раз в день. Я много раз видел, как немецкие самолеты строем, не обращая внимание на белые облачка разрывов зенитных снарядов, проплывают в небе.

Но первая бомбардировка города была ночью 6 сентября. Массированный налёт немцы совершили 8 сентября, на город было сброшено свыше 5 тыс. зажигательных бомб. В городе возникло более 100 пожаров, в том числе загорелись деревянные строения Бакдаевских продовольственных складов, в которых сгорело 2 тыс. тонн муки, 1.6 тыс тонн сахара, крупы, печенье. Пожар продолжался больше недели, на горизонты поднялось чёрное облако дыма, дышать на Литейном стало трудно от дыма в воздухе. 19 сентября за сутки было шесть бомбардировок, 276 самолётов сбросили 572 фугасных и более 5 тыс. зажигательных бомб. В сентябре было 23 воздушных налёта, в октябре — 38, но это были еще цветочки.

В начале ноября в Неву пришёл английский крейсер, с которого, по слухам, сняли 100-миллиметровое зенитное орудие, из которого следующей ночью был сбит немецкий бомбардировщик, фрагменты которого были выставлены для всеобщего обозрения в нескольких местах города, в том числе недалеко от нашего дома на Марсовом поле. Я с ребятами из школы ходил смотреть на обломки металла от самолёта. Характерно, что после каждого налёта по радио сообщали о нескольких якобы сбитых самолётов, но обломков не выставляли ни разу и мы не очень верили этой информации. Расплата за сбитый бомбардировщик последовала незамедлительно, по крайней мере, мы тогда так считали. Вечером 6-го ноября фугасные бомбы посыпались вокруг нашего дома на Литейный, Фонтанку, Моховую. улицы. Одна бомба попала в здание моей школы, другая — в наш дом, точнее в часть дома перпендикулярной участку дома с нашей квартирой, рядом с театром. Бомба попала в стену на уровне 3 этажа, и обломки четвёртого и пятого завалили стоящие на дворе на дежурстве санитарные машины. Этот вечер я помню до мельчайших подробностей. Следует отметить, что мы давно перестали спускаться в бомбоубежище (обычно в подвале дома), поскольку уже знали, что при попадании бомбы в дом из подвала, вход в который заваливало, нельзя было выбраться, а вода из лопнувших труб затапливала подвал. Сидеть в траншеях, выкопанных везде во дворах тоже было не весело. Не помню точно время, но в момент начала бомбёжки мы сидели в маленькой комнате рядом с кухней и пили чай. Я вышел по нужде в туалет, и вдруг на меня обрушилась входная дверь, а на голову свалилась рама окна, забитая вместо стекла фанерой, воздух стал почти непроницаемый для видимости из-за поднявшейся известковой пыли. Надо еще добавить, что дом раскачивался, как корабль на волнах. Выбравшись на кухню, увидел, что рамы со стёклами в окне, выходящем во двор, нет, осколки стекла были на полу. Одновременно на кухню пришёл сосед, держа левой рукой почти начисто отрезанную осколком бомбы рук и упал на пол. В окно было видно, что из окон на перпендикулярной части дома, вырываются языки пламени. Ощупью проверил, есть ли ступеньки в лестничном пролёте (видимость отсутствовала), было известно, что нередко в домах, в которые попадала бомба, обрушивались лестничные пролёты. Но лестница уцелела, и мы спустились в двор. В это время под арку во двор въехала пожарная машина. В центре двора был поставлен флаг пожарной части, а пожарники побежали по подъездам пострадавшей части дома. Вода в гидрантах ещё была, хотя трубы в части дома были разрушены. Когда я через некоторое время поднялся в квартиру, то оказалось, что один из осколков бомбы, величиной с грецкий орех, пробил древесину рам окна, самовар и врезался в полку с книгами, где и застрял. Это был первый, но не последний, случай когда я по счастливой случайности остался жив. Ведь до ухода в туалет, я сидел между окном и самоваром…

Начался период проживания в доме без воды, электричества и отопления. Окна заложили матрасами и фанерой, но тепло было только на кухне, когда топили плиту. Весь ноябрь я, дядя Коля, тётя Лена и Нина жили в тёмной комнате. В этот период по карточкам давали служащим 400 грамм хлеба в день, а детям 300 грамм, но ещё оставались какие-то крупы, были капустные мороженые листья, за которыми Вера ездила почти к линии фронта на поля, где раньше была убрана капуста, а нижние листья остались. Но есть хотелось всё время. Большую часть суток мы лежали, закутавшись во всё, что можно. В ход шли пальто, шубы одеяла и даже скатерти. Читать при свете одной свечи было невозможно, поэтому рассказывали всякие жизненные истории или содержание прочитанных ранее книг. Естественно, про «жизнь» рассказывал в основном, дядя Коля. Несмотря на договорённость не говорить о еде, эта тема появлялась каждый раз. Например, в рассказе о студенческих временах дядя Коля рассказывал, как студенты покупали большой каравай белого хлеба с изюмом и толстую колбасу, что заменяло ужин. Или на улице покупали «гречишники» пирамидки из гречневой муки, которые продавец ловко рассекал на две половины, заливал растительное масло и складывал вместе. С 20 ноября норму выдачи хлеба изменили до 250 грамм рабочим, а всем остальным до 125 грамм. Но какой это был хлеб, его пекли только на 30% из ржаной муки, остальное жмых, целлюлоза, мучная пыль. Хлеб был липким и малосъедобным. Объём хлеба в 125 грамм был ненамного больше трёх-четырёх коробков спичек. Я любил ходить за хлебом, поскольку можно было съесть довесок, если он был.
«В городе резко возросло количество краж, убийств с целью завладения продуктовыми карточками. Начались налёты на хлебные фургоны и булочные. В пищу шло всё. Первыми были съедены домашние животные. Люди отдирали обои, на обратной стороне которых сохранились остатки клейстера. Чтобы заполнить пустые желудки, заглушить ни с чем не сравнимые страдания от голода, жители прибегали к различным способам изыскания пищи: ловили грачей, яростно охотились за уцелевшей кошкой или собакой, из домашних аптечек выбирали всё, что можно употребить в пищу: касторку, вазелин, глицерин; из столярного клея варили суп, студень».
В декабре дядя Коля переехал на квартиру своего ещё рязанского товарища, где было теплее. Вера с Таней переехала на Петроградскую сторону, на Пушкарскую. Мы с Еленой Дмитриевной и Ниной тоже переехали в квартиру подруги Веры на улице Жуковского, недалеко от Литейного. Там была печка из железа, размером с ведро, «буржуйка», с трубой, выведенной в окно. Топили её щепками из мебели, которую я распиливал или раскалывал топориком, а также книгами.
У Веры была собака рыжая сибирская лайка, привезённая из экспедиции, по прозвищу Кин. Это был очень умный, солидный пёс. Когда мы в 1940 году ходили купаться в р. Волхов, он не мог спокойно видеть людей в воде и кидался их спасать, забираясь лапами на плечи, из-за чего действительно можно было утонуть и приходилось спасаться от него на берег или просить отвлечь его. Ради спасения отца Вера пожертвовали псом и его съели в виде мясных супов. Ещё раньше на Литейном съели кота. На рынке за золотые часы можно было выменять краюшку хлеба в полкилограмма. Действовал закон стоимости по Марксу. Но съедали и людей. Так одна из подруг Веры ушла среди дня на рынок и не вернулась. Она хорошо выглядела, так как успешно меняла на рынках вещи на продукты. Вероятнее всего, её убили.
Далее цитата: «Деньги были, но ничего не стоили. Ничто не имело цены: ни драгоценности, ни картины, ни антиквариат. Только хлеб и водка — хлеб чуть дороже. В булочные, где выдавались по карточкам дневные нормы, стояли огромные очереди. Иногда между голодными людьми происходили драки — если хватало сил. Кто-то умудрялся вырвать у полумёртвой старушки хлебный талон, кто-то мародёрствовал по квартирам. Но большинство ленинградцев честно работали и умирали на улицах и рабочих местах, давая выжить другим.
В Ленинграде существовал чёрный рынок, на котором бриллиантовое кольцо стоило не больше одного килограмма хлеба. Появились люди, которые сумели сколотить целые состояния, скупая за бесценок старинные картины, золото, драгоценности, антиквариат».
Никакой транспорт не работал, и я относил бидончик с супом на Петроградскую сторону, переходя Неву по Кировскому мосту мимо мечети. Морозы в декабре достигали минус 30 градусов, что при влажности воздуха было менее комфортным, чем в Москве. Из-за лопнувших при бомбёжках магистральных труб многие улицы были покрыты льдом, как на участке Литейного, толщиной более полуметра. За водой ходили на Неву, где толщина льда в январе достигала метра. Ведро я тогда поднять не мог, нёс в руке чайник, а ведро везли на детских санках. В декабре началась массовая смертность от голода. Если человек терял хлебные карточки или их у него отнимали, то он был обречён и умирал через несколько дней, одиночки, ослабевшие, и не выходящие из квартиры умирали в постелях. В некоторых многоэтажных домах оставались в живых малая часть жильцов. Трупы лежали на лестницах неделями, на улицах 1−2 дня, в квартирах долго. 20 декабря умер дядя Коля, ему было всего 57 лет. Бомбёжки в этот период были редко, говорили, что горючее для самолётов не годится при таких морозах, но с октября в городе рвались снаряды, выпущенные из дальнобойных орудий. Теперь я знаю, что город обстреливался 272 раза. В течение 430 часов снаряды рвались вблизи водопроводных станций, предприятий, но могли взрываться и на Невском, и на любой улице. В декабре я несколько раз ходил из квартиры, где жила Вера, на Литейный и обратно. Путь проходил через самозваный небольшой рынок на пустыре между улицами. В один из моих переходов, через минуты после того, как я прошёл, здесь разорвался снаряд, прямо среди толпы. Хоронили дядю Колю без гроба, завернув в простыню и одеяло. Везли его мы с Верой на санках, на Серафимовское кладбище в том числе через большое заснеженное поле, согнувшись, с трудом преодолевая встречный ветер. Через наши головы с пронзительным свистом пролетали в город снаряды. Страха перед ними ни у кого не было хорошо, помню это ощущение равнодушия. За две дневных пайки хлеба рабочие на кладбище выкопали могилу глубиной в 20 см и закопали тело. Помню штабеля трупов высотой в два-три метра и котлованы, вырытые с помощью взрывчатки для их захоронения. Никакого учёта при захоронении в братских могилах не было. Но могила дяди Коли была оформлена в конторе по всем правилам. И я не раз посещал её в конце прошлого века.